Главной “вредностью” атеизма, опасной для всего общества, с точки зрения новоявленных антиатеистов, является аморализм атеизма. Причём доказательства этого положения у них колеблются от чисто эстетических, до догматично примитивных. В качестве первого типа доказательств стоит привести мысли на этот счёт Дмитрия Быкова (6): “Убеждённые дарвинисты, материалисты, позитивисты и иные технократы базаровского толка… полагают, что наука отбирает у овцы мечту о пастухе, - то есть мир, лишённый Бога, свободнее, гуманнее и чище. Правда, презрение редко (гораздо реже веры) совмещается с гуманностью, а в нешуточной ярости, с которой позитивисты громят всё антинаучное, как-то не прослеживается ни свободы, ни чистоты. Сплошная стадность и подспудная уязвлённость… Я понимаю, что позитивизм предлагает человеку гораздо более гордую позицию - почти сверхчеловечность: я всё знаю или, по крайней мере, могу узнать. А все верующие - трусы, бараны, нуждающиеся в пастыре, дети, мечтающие о розге… знаем, плавали, слышали, наблюдали в действии. Не впечатляет”. Действительно не впечатляет - подобная система доказательств.
Гораздо серьёзнее подходит к опасности атеизма Елена Ямпольская (5), твёрдо уверенная, что советская “страна рухнула, потому что десять заповедей, автоматом передранные в “Моральный кодекс строителя коммунизма”, без Бога не работают”. И вообще “Страшно - когда ничего святого. “Православие головного мозга” (копирайт Андрея Кончаловского) - недуг гораздо менее опасный, чем гнойный скепсис… При некрозе души надежды нет” (4).
Жаль, конечно, что автор не удосужилась ознакомиться, например с исследованиями гарвардского биолога Марка Хаузера, экспериментально доказавшего, что “нравственные решения основываются на универсальной нравственной грамматике - выработавшейся в течение миллионов лет способности разума, используя набор базовых принципов, строить на их основе ряд возможных моральных систем. Как и в случае с языком, составляющие нравственную грамматику принципы работают вне доступной нашему сознанию зоны” (7).
Тем более что сравнение ответов на поставленные моральные дилеммы атеистов и верующих показало, что в 97% случаев между ответами атеистов и верующих не существует статистически значимой разницы. А значит “нам не нужен бог, чтобы быть хорошими - или дурными” (8).
Но зачем антиатеистам доказательства, если всегда можно ссылаться на веру? “Способность верить - великая способность, даже если поначалу заблуждаешься в символе веры. Это не страшно - и Савл, будущий апостол Павел, заблуждался. Страшно - когда ничего святого” (5). Понятно, что при такой системе “доказательств” любой диалог превращается в монолог, и у новоцерквлённых адептов православия остаётся только одно желание: добиться любой ценой “признание евреями”, а в данном случае атеистами “своей ошибки, капитуляции перед христианской истиной и возможное в будущем массовое обращение” в православие всех атеистов. Вот он “образ окончательного триумфа христианства”.
И если двух тысячелетняя борьба с еврейством закончилась для христианства полным крахом (евреи не только не перешли в новую веру, но ещё и создали своё государство, вырвавшись из положения всемирных изгоев), то у православия, казалось бы, появился повод для триумфа в отношении атеистов. Ибо неожиданно для всех становление новой России ознаменовалось резким всплеском религиозности среди бывших атеистов. Недаром на встрече с духовенством Днепропетровской епархии (24.07.10) Патриарх Кирилл подчеркнул, что за последние сто лет столь благоприятных условий для проповеди, как сейчас не было.
В чём тут дело? Казалось бы, распад социалистического государства и создание новой России должны были привести, наконец, к равенству всех воззрений, но “современность подразумевает новую роль идей - посколькугосударство рассчитывает на их функциональную эффективность в деле идеологической мобилизации, по причине своей ярко выраженной тенденции к единообразию (проявляющейся в практике культурных крестовых походов) своей “цивилизационной” миссии и отчётливого прозелитизма (9)”.
А внезапное исчезновение пусть и не оправдавшей себя идеи построения всемирного царства равенства и счастья не могло не потребовать срочного нахождения новой государственной идеи. К несчастью низкий уровень историко-экономический подготовки большинства представителей новой правительственной верхушки общества (включая президента) и ярко выраженная ностальгия по имперскому величию привели к тому, что в качестве такой общегосударственной идеи для новой России была, пусть и не формально, признана идея православного христианства. Благо отличительной особенностью православной церкви было как раз то, что, осуществляя духовное наставничество, она всегда была поставщиком идей и формул политической лояльности.